В. ВЕРЕТЕННИКОВ
СКАЗАНИЕ О МАРИИНСКЕ
(поэма)
Музей наш начинается с фасада.
Прекраснее не встретишь ничего.
Дворец из сказки. Только вот досада,
Что поздно посещаю я его.
Нелепыми здесь будут оправданья.
Коль захотел бы, время выбрать мог.
Но все ж пришел с легендой на свиданье.
Вхожу с волненьем в терем-теремок.
И времени сработала машина,
У вечности нарушился запор,
Взяла в полон прикийская дружина,
И подарила каменный топор.
Я с ней иду с отвагою на зверя,
Бросаю быстрокрылое копье,
Но подсознанью неизменно веря,
Что здесь я гость и время не мое.
Иду я по векам, как по ступеням,
Вот бронзовый, а вот железный век.
По царствам, ханствам, хамствам, угнетеньям,
Где ломан, но не сломан человек.
В витрине тускло зеленеют гильзы
И пулемет от времени рябой.
Тогда и начинались наши гимны —
И «Марсельеза», и «Последний бой».
У сибирского тракта Довелось ему встать.
У него свой характер ,,
И особая стать.
Вдоль красавицы Кии,
На изломе речном
Был наш город впервые
В декабре наречен.
Глинобитные трубы
Да слепое окно.
Листвяговые срубы —
Не охватишь бревно.
Если беглый иль ссыльный
Был не временный гость,
Значит, духом был сильный
И крепка его кость.
Он и строил, и сеял,
И не мерял версту,
И привез из России
Красот}', люботу.
Вороша свою память,
Мог такую резьбу
Из тесены сварганить —
Не узнаешь избу.
Самородный художник
Красоту создавал.
Перед нею и дождик,
И мороз пасовал.
Были местные страсти,
Ямщики и гонцы,
И «смирновку», и сласти
Завозили купцы.
Купчик с дочкой поповской
Налегке пропылит,
А по старой Московской
Арестантов вели.
От Москвы до Иркутска
Доходили они,
Им резное искусство
Мариинска сродни.
Золото, золото, золото,
Золото прежде всего.
Временем все перемолото,
Илом занесено.
Шли в одиночку, артелями,
Синюю птицу поймать,
Рядом всегда пышнотелая
С ними артельная мать.
Были им, как наваждение,
Кия, Китат и Кундат,
Многих завел в заблуждение
Тот мариинский Клондайк.
Так им хотелось горстями
Золото брать из тайги,
Но приходилось костями
Делать расчет за долги.
Руки, кирка да лопата,
Да солонины кусок.
Запросто делал горбатым
Этот тяжелый песок.
Только уставший смертельно,
Плот смастерив и весло,
Кией спускались артели,
Мало кому, но везло.
К берегу шумно причаля,
И отойдя от реки,
Здесь их радушно встречали
Все кабаки и шинки.
Утром — святое причастье,
Дьякон, подьячий, звонарь.
Вечером в драке участье,
Водка и красный фонарь.
Фабреный, бритый, завитый,
В бархат и плис обряжен,
Гордо шагает со свитой
Временный «князь», как пижон.
Сладко тщеславье кусает,
Пьяные мысли во лбу,
«Княже», не глядя, бросает
Медные деньги в толпу.
Много наделано шуму,
Пьяном все нипочем,
Был он на драную шубу
С первого дня обречен
Нужда, беда, сомнения и голод.
Кипели страсти.
Было время смут,
И вот такой разворошенный город
То белые, то красные возьмут.
Уже Совдеп берет правленье в руки,
Свои указы и своя печать,
Но налетят и обрекут на муки,
И временно заставят замолчать.
И свежие останутся могилы
Еще без обелисков и венков,
Но даже в пораженьях зрели силы
И добавлялось сабель и штыков.
И шли вперед, и пули их срезали,
Суров был революции приказ.
И плачет просветленными слезами
О них поныне старый Арчекас.
По улице Чердынцева
идут автомобили,
По улице Чердынцева автобусы идут.
По улице Чердынцева не будет больше пыли,
По улице Чердынцева асфальт теперь кладут.
Гудят на этой улице тяжелые бульдозеры,
Гремят на этой улице тяжелые катки.
Ходил он этой улицей на речку и на озеро,
А с ним его ровесники, а с ним его годки.
Есть дом на этой улице с доской мемориальной,
Пенаты Иннокентия и детства колыбель,
Тогда его родители там комнату снимали,
Откуда все неравенства он в жизни подглядел.
И блажь купца богатого с его потугой жалкой
Блеснуть пред горожанами разгулом и гульбой,
И блуд попа лохматого с молоденькой служанкой,
Чтобы за двери выставить с изломанной судьбой.
Он видел нищих в рубищах, идущих христарадить,
Он видел политических с железом на ногах,
Встречал лихих молодчиков, умеющих ограбить,
Носил калач с картохою
для тех, кто был в бегах.
И насолил немало жандармам — царским жлобам,
Себе ковал характер,характер вожака,
И революционным владел горячим словом,
Наверное, не хуже, чем острием клинка.
Но не настало время для идиллий,
Когда Советы прочно взяли власть
И банды по лесам еще ходили,
И рядом нечисть всякая вилась.
А кулаки, всю живность перерезав,
В тайге отряды Чона стерегли, Стреляли в спины из своих обрезов
И мертвым набивали в рот земли.
Иль окружали красные читальни
И красного пускали «петуха».
Потом молитвы по ночам читали,
Чтоб не положить на душу греха.
И никогда не думали о Боге,
Учительницу шашками рубя,
Иль комсомольца встретив на дороге,
В пятнадцать лет мальчишкою губя.
Но создавались первые колхозы,
И был еще в младенчестве ликбез.
Везли пшеницу красные обозы,
Бандитов били и валили лес.
Поправили осевшие могилы,
Воздвигли обелиски со звездой.
И вместо ружей взяли в руки вилы,
Или пошли за плужной бороздой.
Везли на Запад хлебные излишки,
И видел город перелом судьбы,
Уже в начальных школах ребятишки
Читали в букварях: «Мы не рабы».
И вот запели звонкие гармони,
И добрые настали времена,
Шли тракторы — путиловские кони...
Но если бы не подлая война.
И город встал в одном большом порыве,
Еще бои на западе гремели,
И враг не изгнан был с моей земли,
Одежду теплую, сибирские пельмени,
В вагонах стылых женщины везли.
У делегаток был нелегок конкурс,
Но труд их оценили земляки.
Летел состав, чтобы догнать тот корпус.
Где воевали вы, сибиряки.
И паровоз хрипел на полустанках,
Выбрасывая пара облака,
И писем — треугольников без штампов
В вагоне было полных три мешка.
Но письма возвращать домой пришлось.
Их сотой доли там не разошлось.
Одни уже попали в партизаны,
Другие где-то к дом)' на пути
Штанину для удобства подвязали,
Чтоб пыль пустой штаниной не мести.
А многие уже бессмертны стали,
Поэтому и писем не читали.
Шли «пятьсот веселые» мимо поезда,
Ожидали села их, ждали города.
Приходили женщины часто на перроны,
Ожидали женщины красные вагоны.
По тому-то времени, где им быть богатым,
Раздавали жменями семечки солдатам.
А во взорах лучики
светятся добрее: — Не встречал ли случаем
моего Андрея?
Возвращались солдаты,
На Рейхстаге оставив автограф.
В дальний угол бросали
Свои вещевые мешки.
Их снимал, улыбаясь,
Веселенький старый фотограф,
И они улыбались
Ему от щеки до щеки.
И от скромности что ли
Снимали солдаты медали,
Одевали не часто
Они в тот момент ордена.
Очень долго и трудно
От пуль и осколков страдали,
И еще до сих пор
Их во сне навещает война.
Еще долго служили
Пропахшие гарью шинели,
Еще долго военные
Песни звучали окрест,
Небогатые свадьбы
По весям сибирским шумели,
Было мало парней,
Было много красивых невест.
И садились танкисты
За трактор железноколесый,
И садились шоферы
На газик полутора тонн,
Поле боя сменили
На хлебные нивы, покосы,
Возвращались солдаты
На Кию, на Обь или Томь.
А во взорах лучики
светятся добрее: — Не встречал ли случаем
моего Андрея?
Возвращались солдаты,
На Рейхстаге оставив автограф.
В дальний угол бросали
Свои вещевые мешки.
Их снимал, улыбаясь,
Веселенький старый фотограф,
И они улыбались
Ему от щеки до щеки.
И от скромности что ли
Снимали солдаты медали,
Одевали не часто
Они в тот момент ордена.
Очень долго и трудно
От пуль и осколков страдали,
И еще до сих пор
Их во сне навещает война.
Еще долго служили
Пропахшие гарью шинели,
Еще долго военные
Песни звучали окрест,
Небогатые свадьбы
По весям сибирским шумели,
Было мало парней,
Было много красивых невест.
И садились танкисты
За трактор железноколесый,
И садились шоферы
На газик полутора тонн,
Поле боя сменили
На хлебные нивы, покосы,
Возвращались солдаты
На Кию, на Обь или Томь.
Спрямил дорогу коммунальный мост,
Короче и прямей теперь дорога,
И канул в Лету старый перевоз,
Прожив несовременно и убого.
Осталось от дороги два куска,
Как саблею разрубленное тело.
А сколько судеб за ее века
На ней смеялось, плакало и пело!
Дли многих путь нелегок был и крут
Под тусклое тележное скрипенье:
«Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье».
И вот, когда на свой и риск, и страх,
Уже Россию нищую объехав,
На этих самых кийских берегах
С Сибирью подружился доктор Чехов.
Потом свистели пули у виска,
И кто-то падал на дорогу глухо,
И умирали парни из Чека,
Но только не нелепо и не глупо.
Какой красивый над рекою мост,
Шагнул он в воду длинными ногами,
Я прихожу на старый перевоз
Послушать разговор меж берегами.
Провода пантографом касаясь,
Кажется, нисколько не устав,
Как легко электровоз-красавец
Тянет свой нешуточный состав.
Ни трубы, ни пара и ни дыма,
Все изящно, чисто и светло.
Промелькнет у полустанка мимо,
Проблеснет железо и стекло.
Прогремит мостом над кийским руслом,
Не наруша рыбьего жилья,
И пойдет, нанизывая с хрустом,
На колеса стрелок острия.
Здесь свои у станции уставы,
И беспрекословны, и строги:
Осмотри и выслушай составы,
Графика нарушить не моги.
Тормоза проверят, буксы смажут,
Простучат колеса по пути,
И диспетчер машинисту скажет:
— Трогай, брат, счастливого пути!
Спрямил дорогу коммунальный мост,
Короче и прямей теперь дорога,
И канул в Лету старый перевоз,
Прожив несовременно и убого
Осталось от дороги два куска,
Как саблею разрубленное тело.
А сколько судеб за ее века
На ней смеялось, плакало и пело!
Дли многих путь нелегок был и крут
Под тусклое тележное скрипенье:
«Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье».
И вот, когда на свой и риск, и страх,
Уже Россию нищую объехав,
На этих самых кийских берегах
С Сибирью подружился доктор Чехов.
Потом свистели пули у виска,
И кто-то падал на дорогу глухо,
И умирали парни из Чека,
Но только не нелепо и не глупо.
Какой красивый над рекою мост,
Шагнул он в воду длинными ногами,
Я прихожу на старый перевоз
Послушать разговор меж берегами
Провода пантографом касаясь,
Кажется, нисколько не устав,
Как легко электровоз-красавец
Тянет свой нешуточный состав.
Ни трубы, ни пара и ни дыма,
Все изящно, чисто и светло.
Промелькнет у полустанка мимо,
Проблеснет железо и стекло.
Прогремит мостом над кийским руслом,
Не наруша рыбьего жилья,
И пойдет, нанизывая с хрустом,
На колеса стрелок острия.
Здесь свои у станции уставы,
И беспрекословны, и строги:
Осмотри и выслушай составы,
Графика нарушить не моги.
Тормоза проверят, буксы смажут,
Простучат колеса по пути,
И диспетчер машинисту скажет:
— Трогай, брат, счастливого пути!
Пойду за город с севера, с востока.
Я здесь бывал, и знаю все места,
И вдруг замру от счастья и восторга,
Откроется такая красота.
Едва шагну от городских околиц,
Большое солнце светит горячо.
А на полях хлеба стоят по пояс
И сеяные травы по плечо.
Дают концерт пернатые артисты,
У них пока забот не полон рот.
А небо так безоблачно и чисто,
А лето совершает поворот.
Еще неделя, может быть, от силы,
Я предсказать до точности могу,
И застрекочут здесь сенокосилки,
И разомлеют травы на лугу.
И время полетит беспечно скоро,
Как не отстать, угнаться бы за ним?
И будут день и ночь гудеть моторы,
И станет хлебный дух неистребим.
И к Мариинску побегут машины,
Груженые увесистым зерном,
И мы увидим, как нерасторжимы
Живые связи города с селом.
Есть главная улица в каждом селении,
Как стержень селенья, как нерв основной,
У нас в Мариинске-то улица Ленина
Всегда хороша и зимой, и весной.
Прозрачными стеклами блещут витрины,
Подъемные краны с нее не ушли.
Она не готовит себя на смотрины,
И даже местами в рабочей пыли.
Где раньше встречал огуречные грядки,
Признаюсь, что ел огурцы с этих гряд,
А нынче стоят здесь жилые порядки,
Со всеми удобствами, как говорят.
У старого парка теснились подводы,
Базарные воры и свалки погонь.
А нынче — прекрасная площадь Свободы,
Большая скульптура и Вечный огонь.
Стоит эта женщина в скорбном молчаньи,
Боясь оторвать от младшого руки,
Чтоб помнили, помнили мариинчане,
За что умирали в боях земляки
Лихолетье, горе, недостатки,
Но трудились люди, зубы сжав,
И умели наступать на пятки
Миллионерам западных держав.
На Запсибе, там, в Новокузнецке,
Разродились домны чугуном,
Шли вагоны с мариинским лесом,
С овощами, мясом и зерном.
Модное словечко «актуально»
Нам преподносила жизнь сама,
Покрывались улицы асфальтом,
Строились высокие дома.
Так вписались в старые пейзажи
Новые постройки наших дней,
Что дома купеческие даже
Стали и уютней, и стройней.
Время шло, и даже стройки века
Стали нашим людям по зубам,
Каждая во времени, как веха:
Дивногорье, целина и БАМ.
И с годами делались красивей
Люди от старанья своего,
Мариинск трудился для России,
И Россия — тоже для него.
Прохожу по паркам и аллеям,
Листьями опавшими шурша,
И с его прекрасным юбилеем
Радуется сердце и душа.
Поэма была написана к 125-летию Мариинска в 1981 году